Сережина мама, Анна Афанасьевна, не понравилась мне с первого взгляда: некрасивая 45-летняя женщина, чуть ли не старуха, не шла ни в какое сравнение с моей изящной мамой, одевавшейся элегантно и со вкусом. Но пока это была только неприязнь. А ненависть (причем обоюдная) родилась позже, непосредственно в момент радостного сообщения Сергея своим родителям: “Мы решили пожениться!”. Сережкин папа хмыкнул, а Анна Афанасьевна строго отрубила: “Я - против! Сначала институт закончить надо”. Ответ сына был таким же рубленным: “МЫ РЕШИЛИ!!!

” Затем испепеляющий взгляд мамаши и раскатистое “Н-Е-Е-Е-Т!!!” Я тихо заплакала... Вмешался папа, крепенький добродушный 50-летний мужичок: “Да пусть женятся и живут у нас... А то болтаются по вечерам неизвестно где… Да и ее мать извелась, вчера мне опять на работу звонила...Перебралась я к Сережке сразу же после нашей скромной свадьбы. Анна Афанасьевна в приказном порядке указала мне на мои места в шкафу, на антресолях, в ванной, на кухне, три раза произнеся при этом фразу “моя квартира”.Вечно недовольная, угрюмая, раздражительная, с каким-то постоянно брезгливым выражением лица, Анна Афанасьевна смотрела на меня, как на инородное тело в их семье, дулась и без конца делала обидные замечания. На мои маленькие успехи по хозяйству она реагировала настолько черство, что у меня опускались руки. Не помогли и попытки моей мамы снять это отчуждение . Свекровь встречала ее подчеркнуто холодно, подарки принимала сдержанно и спокойно могла ошарашить вопросом: “Я полагаю, ваша дочь сумеет не забеременеть до конца института?

” На что мама, краснея, как школьница, вызванная к доске, испуганно отвечала: “Да-да, я ее проинструктировала, что делать, чтобы избежать...Избежать не удалось. Через полгода после свадьбы, празднуя Новый год, я с трудом смотрела на накрытый стол и вымученно улыбалась гостям через приступы тошноты. Анна Афанасьевна, после сообщения ей “неприятной” новости, поморщилась, но никак не прокомментировала. Потом весь вечер бубнила что-то относительно того, что может хоть это научит меня экономить.

Должна сказать, что экономия была отдельным пунктом Анны Афанасьевны. В целях экономии она от одной спички зажигала сразу все горелки, туалетную бумагу упорно пыталась заменить нарезанной газетой и усердно мыла бутылки из-под подсолнечного масла. Муж страдал и от мамашиного прессинга, и от нашей с ней взаимной озлобленности, но молчал. В кризисных ситуациях только мямлил: “Ну мам, ну хватит тебе...”, чем провоцировал новую тираду. Сережкин отец редко бывал дома: он совсем поздно приходил с работы и тут же ложился спать. Время шло, живот рос. Сначала я перестала вмещаться во все свои платья и юбки, затем и в мамины.

Анна Афанасьевна вытащила что-то кошмарное из своего гардероба и кинула мне со словами: “Вот, в этом в роддом пойдешь! И без капризов!” Моя истерика закончилась схватками. Рождение сына нас не помирило. Глухое озлобление Анны Афанасьевны росло и выливалось во всевозрастающее количество замечаний и придирок … Все! Уезжаем! Расстаемся с вами! Больше не будем жить вместе!

Никогда!” - выпалила я свекрови на одном дыхании, когда наша вожделенная цель – отдельная квартира - была достигнута. На перекошенное лицо свекрови обращать внимание мне было некогда: я бросилась собирать вещи. На новой квартире Анна Афанасьевна не навестила нас ни разу, хотя при расставании я кисло выдавила из себя что-то приветливо-пригласительное. Свою свекровь я не видела больше никогда. Прошли годы.

И вот однажды сын представил мне девушку Лену с заметно округлившимся животиком и виноватым взглядом, которую мне предлагалось признать законной невесткой. Если бы не животик с моим будущим внуком, кто знает, может я поддалась бы первому порыву вытолкать девицу за дверь. Но вместо этого ограничилась 20-минутной гневной тирадой по поводу "как некоторые умеют откручивать неопытных мальчишек". Все 20 минут бедная Лена просидела бессловесно и понуро. Обняла и поцеловала я невестку лишь спустя семь лет, когда внучка пошла в школуили лапушка? Она сидит на кухне и влюблено смотрит, как я наспех готовлю яичницу для ее вернувшегося с работы сына. Она спрашивает, не подкинуть ли мне полтинник до зарплаты и не отдам ли я ей на денек-другой внука, чтобы мы с мужем слегка развеялись. Она приносит мне билеты в театр, букетики цветов и модную в этом сезоне губную помаду.

Ей нравятся мои платья и цвет моих волос. Она в восторге от моих умственных и кулинарных способностей. Она выдает мне детские секреты своего сына, чтобы я использовала их в супружеских дрязгах. Вся эта идиллическая картина - не плод моего распоясавшегося воображения, а истинная реальность. И эта очаровательная, добрейшая, задушевная лапочка - моя свекровь. Но не думайте, что в таком приятном виде она мне досталась.

Для создания наших милых отношений я потратила много сил и времени. Помню, как моя вновь испеченная свекровь сидела на диване “любезная”, словно императрица на приеме вражеских послов, взирая на свою “новую родственницу” со снисходительной холодностью Снежной королевы. На идеально белой скатерти стояло идеально сваренное варенье, идеально убранная квартира сияла, как операционная. А мне мучительно хотелось вывернуть это самое варенье на вылизанный пол, да так, чтобы брызги липко-сладкой массы забрызгали ее модную юбку. Но я удержалась. Она с сердечностью статуи принялась расспрашивать меня о родных. Мюллер по сравнению с ней был бы просто шаловливым ребенком. Мой неунывающий муж поник, как цветок перед грозой.

И я, набрав воздуха в грудь, решилась. “Люся! - сказала я Людмиле Петровне. - Давай завтра по кафешкам прошвырнемся”. Ее глаза оживились, и она ответила: “Давай!